Страстная субоота в тюрьме - Страница 13

— Точно так.

— Зачем же это?

— Подите же! все привередничают, — говорит Л.

Отведал еще раз. Ну, теперь можно разобрать, что действительно все дело гадит чернослив, и выходит не суп и не компот, а какая-то бурда, которой нет возможности приготовить вкусно.

Еще обязательный Л. показал мне новую мастерскую с двумя большими окнами. Здесь будут работать столяры, для которых уже куплен весь инструмент и верстаки. Мастерская совсем готова, только еще пахнет краской и то потому, что в ней закрыты и окна, и двери. Их надо бы отворять, и Л. приказал Ярошенко это делать. Мастерская эта устроена в довольно большом каменном помещении, где прежде лежал запас муки. Директоры наконец успели доказать, что в Петербурге, где всякий день можно иметь муку от поставщика, нелепо громоздить запасы ее в тюрьме, и отстояли амбар под мастерскую, и прекрасно сделали. Странная домовитость наших чиновников! Хоть что-нибудь казенное да поберечь у себя, авось кусочек какой к ладоням прилипнет! Возле новой мастерской стоит серая деревянная часовня для усопших. Здание очень непредставительное. Его тоже нужно бы или поправить, или вынесть за тюремные стены, в которых и без покойников нудьга берет человека за живое сердце. Тут же около часовни и мастерской за частоколом стоят печальные повозки, в которых возят арестантов к допросам и к наказанию, и тут же гниет полуободранная рессорная карета, совершенно негодная ни к какому употреблению. Когда-то прежде в ней возили беременных арестанток, но теперь для них есть новый рессорный экипаж.

Идем опять по двору в контору комитета.

— А как обращаются у вас, — спрашиваю я Л., — с арестантами?

— Очень мягко; кроме карцера, нет никаких наказаний.

— Не секут?

— Нет! Может быть, в год один случай, и то после всех мер исправления и за серьезные провинности.

Забыл спросить, за какие; но и это слава Богу! А то Господи Боже мой! что бывало-то; что и теперь еще, вероятно, бывает в губернских и уездных острогах!

Возился я раз в г. Г—ах со сдачей провианта для располагавшейся там команды. Жду у амбаров «коменданта» (так называли там г—ского инвалидного начальника из сдаточных), скучно, курить хочется, а нельзя, потому что часовой гуляет. Пойду, думаю, к чиновникам, а присутственные места совсем возле амбаров. Прихожу — судья точный Ляпкин-Тяпкин. До всего «своим умом дошел», взяток деньгами не брал, а только лошадей очень выгодно менял с просителями. Вообще большой либерал, даже, женясь на некрасивой дочери богатого купца, стал внушать горничным жены вольнодумные мысли. Все люди знакомые. Стали мы у окна и покуриваем, а со двора несутся чуки-чук, ай-ай-ай, чуки-чук и опять ай-ай-ай. Что такое? Решения при полиции исполняют.

— Это вы присудили? — спрашиваю судью.

— Не я, батюшка, а закон.

Ну, закон и закон; а все курить у окна уж больше не приходится. Пошел опять к амбарам; судья сказал, что «адмиралтейский час ударил», и тоже пошел со мной. Сходим с лестницы, а в сенях стоят три инвалидные солдата в шапках и три арестанта с выбритыми головами; один молодой парень шаровары подтягивает.

— Взбрызнули, брат? — спрашивает судья.

— Взбрызнули, — отвечает арестант, а сам еще смеется.

— Чего ж смеешься-то? — продолжает веселый либерал.

— А чего плакать-то? Отзвонили, да и все тут.

Приголтелся, значит, подумал я.

— Ты на выпуск?

— На выпуск.

Я спросил арестанта, откуда он? Оказалось, что соседний мужик, отлучался без паспорта, попался, покормил года два острожных животных и теперь дождался себе решения, «отзвонили» его и выпустят «ко дворам». Я дал соседу четвертак на дорогу.

— Вот благодарим! — сказал арестант. — По копейке за розгу как раз, — прибавил он и опять рассмеялся.

— А тебе 25 дали?

— По суду двадцать пять.

— А разве еще и без суда секли?

— Вона!

— За что?

— За что почтешь; не ходи по лавке, не смотри в окно. Вот за что!

— Где ж тебя секли?

— Да в остроге.

— Разве там секут вас?

— Да кажинная божья неделя не проходит, чтоб кого не драли, да не по-судебному, — прибавил он, — а по сту, да по двести закатывают, ажно шкура у тебя только потрескивает, язык высунешь.

— Кто ж велит сечь?

— Да острожное начальство — городничий.

— Ну а за что?

— За то ж, за что говорил.

Арестант утерся рукавом и снова рассмеялся.

— Нет, ты правду скажи.

— Да как, что сказать-то? За все бывает…

— Ну, например?

— Ну вот таперь примераче последний раз меня ух как вычесали! за то что ношник у нас погас, а погасил его риштрантик тож ненарочно, да и говорит мне: вскричи, говорит, часового, а то скажут, нарочно сгасили плошку. Я подошел к двери и кричу, а на ту пору городничий. Чего, говорит, орешь? Я ему докладаю: так и так мол. А он как рявкнет: мошенники, говорит, вы нарочно огонь тушите, мошенничеством заниматься хотите, да и повел меня.

— Ну?

— Ну и только, и задал баню.

— Тебе одному?

— Всем, почитай. Охочь он больно пороть-то, — добавил арестант.

— Так тебе судебное наказание уж не в страх?

— Да это что ж за страх, двадцать пять розог; поблекочешь для прилики, да и все тут.

Судья расхохотался и пошел пить «анисовую» (он любил во всем подражать великим людям), а я к амбарам и рассказал возчикам, что видел и слышал.

— Это Мишутка! Мишутка! в поводырях ходил, мы его знаем. Года с два всего, как пропал. Смирный был парнек такой допрежь!

— Посмотри ж теперь какой?

— Что говорить! в остроге хоть кого насобачат.